Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок! / Я! Архивите са живи / Горещи точки: войната в Южна Осетия

Старый медведь помер....
Оставшийся хозяином в лесу медвежонок, был еще мал и поэтому многие звери
почувствовали вольницу. Хряк, козел и плескавшиеся в речке шпроты, в полный
голос перемывали покойному кости не забывая о наследнике. Из соседнего леса
задумчиво щурился полосатый тигр - в отличие от остальных он хорошо помнил
старую заварушку со стаей волков, в которой ему повезло оказаться с медведем
на одной стороне и посмотреть косолапого в деле. И он понимал, что не просто
так, теперешний волк старается не портить с медведем отношения. С другой
стороны медвежонок еще маловат, а лес у него велик, ой велик.
Поэтому козлу, хряку и шпротам он на всякий случай дружелюбно пообещал свое
покровительство, в обмен на травлю медвежонка - нехай сидит в берлоге и не
высовывается.
Те, поняв это по своему обнаглели в конец и подняли в лесу такой визг, о
задавленных и съеденных медведем собратьях и порченной малине, что уши
закладывало иногда даже у тигра. Плюс не особо успешная возня медвежонка с
горным шакалом, в которой тот победил еле-еле и то по очкам, добавляло
крикунам храбрости.
И если хряк, по причине природной лени повизгивал только за компанию, а
шпроты булькали меж собой, и из-под воды их особо слышно не было, то козел,
в силу горячего темперамента, возбужденно тряс рогами и во всеуслышание
грозился медведя забодать.

Гром грянул неожиданно - если раньше козел просто бродил вокруг берлоги и
воинственно блеял, на что медвежонок только недовольно ворчал, то теперь он
решил привести к порядку живущего возле берлоги бурундука, который давно
мозолил ему глаза. Бурундук вроде как, по старой памяти, дружил с
медвежонком, но того давно не было видно, тем более, что тигр одобрительно
подмигивал из соседнего леса...

Но, на этот раз все пошло не по плану - неожиданно для всех из берлоги
высунулась лапа и двинула козлу так, что он, громко блея, пролетел через
весь лес. Потом из берлоги вылез медвежонок, за это время вымахавший почти с
папашу, и пошел искать, куда улетел козел. И, судя по выражению морды,
совсем не за тем, что бы извиниться.

Всем резко поплохело: козел метался по лесу со скрученными в косичку рогами
и требовал, что бы лесное сообщество спасло его от агрессивного медведя.
Разбуженный хряк озабоченно повизгивал, не столько из солидарности, сколько
от нехорошего ощущения, что следующим на очереди может быть он. Шпроты
заметались, из-за чего речка практически кипела - старый медведь любил
порыбачить и если молодой пошел в папашу...

Тигр, которому в основном, адресовались козлиные жалобы, сидел в философских
раздумьях: с одной стороны хоть и козел, но союзник, с другой- когти у
медведя длинные и зубы о-го-го, хоть и меньше чем у папаши. Вон волк, опосля
медвежьих когтей, совсем зарекся на чужие поляны зариться, хотя дело
казалось выигрышное и поначалу удалось медведя ажно до берлоги загнать.

Сам волк, хоть и не показывал виду, но все же про себя ухмылялся. Он, в
отличие от остальных, отношения с медведем держал хоть и не дружеские, но
ровные, в чужой огород не лазил и получить промеж ушей не рисковал.

Еще не рисковал огрести петух - в силу того, что просто не мог поклевать
много из-за размеров. Поэтому сейчас он носился над взбудораженным лесом и
пытался мирить всех подряд. Правда получалась это неважно - козел был
слишком напуган, а медведю так все осточертело, что он гонял козла, не
отвлекаясь на петушиные вопли откуда-то сверху.

За ними на почтительном расстоянии бегал хряк и возбужденно повизгивал - ему
давно намекали, что молодой медведь может попросить назад ту дубовую рощу на
берегу, которую старый дал ему попользоваться просто потому, что желудей не
ел.

Но в той же роще находилось любимое медвежье место для рыбалки, с которого
хряк медвежонка выживал чисто из вредности. Теперь ему могли припомнить
старые грешки и рощу отобрать совсем. И, судя по ситуации с козлом, на тигра
надежды было мало.

Шпроты просто паниковали: с одной стороны, в речке они были большинством, с
другой стороны, речка разделяла два леса и в случае чего, вся движуха шла по
их головам, вне зависимости от их желания. Причем даже самые невменяемые
шпроты понимали, что для любого берегового жителя они просто легкая закуска,
а кто будет прислушиваться к мнению закуски.

Те временем енот, которому козел тоже попортил немало крови, из солидарности
с бурундуком, да и пользуясь, честно говоря, удобным моментом, лихо затер
козлиные метки на ведущей к его логову тропе.
С одной стороны это оправдывалось скотским поведением козла, с другой -
даже ежу было понятно, что козлу сейчас ну очень сильно не до него. Тем
более он тоже дружил с молодым медведем и тот его поведение молчаливо
одобрял, что изрядно добавляло еноту смелости: тигр он далеко, а медведь -
под боком, и в случае чего, ему только, как вот сейчас, лапу протянуть.

А в кустах тихо радовался заяц - несмотря на недовольное повизгивание других
зверей и предложение тигра нагадить медведю на порог он продолжал держать
нейтралитет и, как показал пример козла, не зря.
Теперь он мог спокойно пожевывать травку - перспектива разборок с
разъяренным медведем, в отличие от всяких козлов и хряков, ему не светила.
И это было, черт возьми, прекрасно....

Из Тацита:
[начало отрывка утрачено]Упомянутые же Пушты — люди весьма воинственные, а страна их покрыта горами и труднопроходима. Незадолго до того они совершенно изгнали Парфян из своих пределов. Пушты переняли у Парфян особый лук, называемый «кулайш», и в обращении с ним скоро превзошли самих Парфян.

Римляне же стали воевать с ними из-за того, что Пушты укрывали у себя некоего злодея, которого отказывались выдать. Видя, однако, дикость нравов Пуштов, Римляне решили принести им свой мир и закон; Пушты же, как это свойственно варварам, то притворно принимали закон римский, то яростно выступали против него, неукротимо ополчаясь против собственного своего блага. Римлянам же приходилось держать в их стране постоянное войско.

В это время у Римлян произошла ссора с Парфянами из-за некоего Саака, царя Колхов. Этот Саак, хотя и был рожден среди варваров, был совершенный римлянин осанкой и речью, и несколько лет прожив в Риме, умел расположить к себе сердца сенаторов. Зная великодушие народа римского, он просил помощи в том, чтобы научить народ свой римскому закону, обещая быть Риму вернейшим союзником. Римляне же оказали ему честь и немалую помощь оружием и деньгами. Этот Саак был человек воинственный; рассказывают про него, что, будучи тесним врагами, он свирепо закусывал край своей тоги, каковому обычаю все весьма удивлялись. От него и пошло выражение «жевать тогу», то есть оказаться в трудном положении. Говорят также, что услышав свист парфянской стрелы, он сплотил вокруг себя воинов, грозно взирая как бы из средины живой, блистающей оружием крепости; рассказы об этом подвиге обошли весь мир.

Саак же воевал с двумя царствами, полагая их своими отложившимися и мятежными данниками — с Аланами и Апсны, желая возвратить их под свою власть. Аланы же и Апсны искали помощи Парфян, под властью которых некогда находилась и страна Колхов. Долгое время Саак не мог подчинить их себе, но затем, получив от Рима помощь и уверения в дружбе, решился на поход против Аланов. Обстреляв их столицу из катапульт, он двинул войска; Аланы же, люди воинственные, но немногочисленные, погибая на улицах своего города, громко призывали на помощь Парфян. Саак же полагал, что имя Римлян столь велико, что Парфяне, зная о его дружбе и союзе с ними, ни на что не решатся.

Однако вскоре Парфяне на многих колесницах, с катапультами и конницей двинулись против Саака, и, совершенно рассеяв его войска, не только подали помощь Аланам, но и углубились в страну Колхов. Саак же, не имя сил прогнать Парфян, взывал к Римлянам, говоря, что сражается за римский закон, и что римская честь требует, чтобы легионы принцепса пришли к нему на помощь. Указывал он и на то, что неистовые Парфяне совершенно разграбили множество панцирей, щитов, мечей и пилумов, подаренных ему сенатом и народом Рима, и увели в свою страну восемь особых боевых колесниц, именуемых «молот», сделанных искусными римскими оружейниками; когда же римские посланники потребовали вернуть их назад, парфяне отвечали на своем наречии, из чего знающие оное заключили, что почтение их к имени Римскому не столь велико, как раньше. Указывая на это — и другое, подобное — Саак требовал себе помощи.

Принцепс, однако, не мог подать ему оной — легионы его были заняты, воюя в странах Пуштов и Арабов. Кроме того, советники подстрекали принцепса поскорее начать поход против Персидского Царства, пока оно, вооружившись, не сделалось непобедимым. Поэтому прицепс ограничивался лишь словесными изъявлениями гнева.

Тем временем победоносные, казалось, Парфяне, нашли себе врага внутри собственных своих стен. Ибо отроки, отпрыски знатных семейств парфянских, и даже некоторые из зрелых мужей, глубоко скорбели о ссоре с Римом, говоря «Увы нам! Теперь заказан нам будет путь в Веселый Коринф! Не увидим мы вилл Италийских!» Особенно скорбели они от прошедшего слуха, что префект Лондиниума воспретил допускать Парфян на знаменитые Лондиниумские рынки, где покупали они любимые ими малиновые тоги, златые цепи и другие изящные украшения. Градоначальник же столичный, желая их утешить, обещал построить на Понте Эвксинском такие лупанары, что это жители веселого Коринфа будут рыдать от невозможности к ним приехать. Знатные же парфянские юноши говорили, что Понт — atstoy [вероятно, автор использует парфянское слово — прим переводчика]. Вторили им и купцы, говоря, что от таких понтов торговля и ремесла окончательно захиреют. Люди же военные, напротив... [конец отрывка утрачен]